Неточные совпадения
Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы заговорить о
своем деле и об Анне.
— Вот как мы с тобой, — говорил
в тот же день, после обеда Николай Петрович
своему брату,
сидя у него
в кабинете: —
в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Брат его
сидел далеко за полночь
в своем кабинете, на широком гамбсовом кресле, [Гамбсово кресло — кресло работы модного петербургского мебельного мастера Гамбса.] перед камином,
в котором слабо тлел каменный уголь.
Обращаясь от двора к дому, Райский
в сотый раз усмотрел там,
в маленькой горенке, рядом с бабушкиным
кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами,
сидела у окна, век
свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся
в куче сора кур.
В этом же
кабинете, на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и спать; он ненавидел этот
свой кабинет и, кажется, ничего
в нем не делал, а предпочитал
сидеть праздно
в гостиной по целым часам.
Войдя
в кабинет, Нехлюдов очутился перед среднего роста коренастым, коротко остриженным человеком
в сюртуке, который
сидел в кресле у большого письменного стола и весело смотрел перед собой. Особенно заметное
своим красным румянцем среди белых усов и бороды добродушное лицо сложилось
в ласковую улыбку при виде Нехлюдова.
В столовой за столом
сидело всё семейство, зa исключением матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из
своего кабинета.
На другой день после
своего разговора с Бахаревым Привалов решился откровенно обо всем переговорить с Ляховским. Раз, он был опекуном, а второе, он был отец Зоси; кому же было ближе знать даже самое скверное настоящее. Когда Привалов вошел
в кабинет Ляховского, он
сидел за работой на
своем обычном месте и даже не поднял головы.
— От кого мне слышать-то… Заперся, значит, дело какое-нибудь есть… Василий Назарыч по неделям
сидит безвыходно
в своем кабинете. Что же тут особенного?
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч
в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать
в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем
в кабинет к Ляховскому, чтобы получить
свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы
сидеть ночи за
своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом
в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Когда Привалов вошел
в кабинет Бахарева, старик
сидел в старинном глубоком кресле у
своего письменного стола и хотел подняться навстречу гостю, но сейчас же бессильно опустился
в свое кресло и проговорил взволнованным голосом...
Вечером этого многознаменательного дня
в кабинете Василья Назарыча происходила такая сцена. Сам старик полулежал на свеем диване и был бледнее обыкновенного. На низенькой деревянной скамеечке, на которую Бахарев обыкновенно ставил
свою больную ногу, теперь
сидела Надежда Васильевна с разгоревшимся лицом и с блестящими глазами.
Через день Привалов опять был у Бахаревых и долго
сидел в кабинете Василья Назарыча. Этот визит кончился ничем. Старик все время проговорил о делах по опеке над заводами и ни слова не сказал о
своем положении. Привалов уехал, не заглянув на половину Марьи Степановны, что немного обидело гордую старуху.
Вера Павловна нежится;
в своей комнате бывает она теперь только, когда мужа нет дома или когда он работает, — да нет, и когда работает, она часто
сидит у него
в кабинете; когда заметит, что мешает, что работа требует полного внимания, тогда зачем же мешать?
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла,
сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня
в кабинете сидит человек, не хотевший объявить
своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело.
На сей раз он привел меня
в большой
кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах
сидел толстый, высокий румяный господин — из тех, которым всегда бывает жарко, с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными глазами, с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим
в любви к
своему благосостоянию и которые могут подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
…Тихо проходил я иногда мимо его
кабинета, когда он,
сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный
своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады,
в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
В течение целого дня они почти никогда не видались; отец
сидел безвыходно
в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать
в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Принимает Елисеев скромно одетого человека
в своем роскошном
кабинете,
сидя в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему сесть.
И
сидит в роскошном
кабинете вновь отделанного амбара и наслаждается его степенство да недавнее прошлое
свое вспоминает. А
в это время о миллионных делах разговаривает с каким-нибудь иностранным комиссионером.
«…Ее отец
сидел за столом
в углублении
кабинета и приводил
в порядок бумаги… Пронзительный ветер завывал вокруг дома… Но ничего не слыхал мистер Домби. Он
сидел, погруженный
в свою думу, и дума эта была тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
Только раз Галактион видел Стабровского вышибленным из
своей рабочей колеи. Он
сидел у себя
в кабинете за письменным столом и, закрыв лицо руками, глухо рыдал.
Гаврила Ардалионович еще
сидел в кабинете и был погружен
в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.
Катря стрелой поднялась наверх.
В столовой
сидела одна Нюрочка, — девочка пила
свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних сухарей. Она взглянула на горничную и показала головой на
кабинет, где теперь
сидел смешной мужик.
Из залы нужно было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал
кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич был неприятно удивлен: Лука Назарыч
сидел в кресле у
своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком головы и не подавая руки, старик взглядом указал на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Вечером
в этот день доктор зашел к маркизе; она
сидела запершись
в своем кабинете с полковником Степаненко.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки
свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел
в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый
кабинет Райнера, а собеседники всё
сидели молча и далеко носились
своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Их провели
в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся,
в стиле «ампир», золотой рисунок
в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала
своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие же обои были и
в том
кабинете, где они все четверо только что
сидели.
С самой искренней досадой
в душе герой мой возвратился опять
в кабинет и там увидел, что доктор не только не спал, но даже
сидел на
своей постели.
Он
сидел спокойно
в своем кабинете,
в креслах,
в шлафроке и кофеем, когда она вбежала и бросилась к нему на шею, прежде чем он успел опомниться.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич
сидел у себя
в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению
своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Наконец меня позвали к отцу,
в его
кабинет. Я вошел и робко остановился у притолоки.
В окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отец некоторое время
сидел в своем кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.
Увы! он
сидел у себя
в кабинете один, всеми оставленный (ибо прочие либералы тоже
сидели, каждый
в своем углу,
в ожидании возмездия), и тревожно прислушивался, как бы выжидая: вот-вот звякнет
в передней колокольчик.
В это самое утро, нежась и развалясь
в вольтеровском кресле,
сидел Белавин
в своем кабинете, уставленном по всем трем стенам шкапами с книгами, наверху которых стояли мраморные бюсты великих людей.
23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович
сидел в своем богатом
кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались
в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные
в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие
в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы
в Петербурге
в одной торговой компании,
в которой князь был распорядителем и
в которой потом все участники потеряли безвозвратно
свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов
сидят вдвоем, затворившись
в кабинете — и так далее…
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых товарищей: один был только что не генерал,
сидел в великолепном
кабинете, на сафьяне и коврах,
в бархатном халате; другой почтительно стоял перед ним
в потертом вицмундире,
в уродливых выростковых сапогах и с
своим обычно печальным лицом,
в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие,
в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о
своем губернском бледном друге и как он
сиживал, бывало, с ним по вечерам
в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало,
в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с
своей обстановкой мелькнули
в его воображении
в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь
своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана,
в котором лежало это милое для него письмо.
Он или поклонялся
своему божеству, или
сидел дома,
в кабинете, один, упиваясь блаженством, анализируя, разлагая его на бесконечно малые атомы.
— Это дом Герцена. (Позднее я выяснил, что
В.
В. Назаревский ошибся: дом А.И. Герцена был не здесь, а
в Старо-Конюшенном переулке.) Этот сад, который виден из окон, — его сад, и мы
сидим в том самом
кабинете, где он писал
свои статьи.
Было семь часов вечера, Николай Всеволодович
сидел один
в своем кабинете — комнате, им еще прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной несколько тяжелою, старинного фасона мебелью.
Сенатор
в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений,
сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный,
в форменном с камергерскими пуговицами фраке и
в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот,
в силу, вероятно,
своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Князь на этот раз был не
в кабинете, а
в своей богато убранной гостиной, и тут же с ним
сидела не первой молодости, должно быть, девица, с лицом осмысленным и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она была почти
в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча, князь приподнял
свой зонтик.
Я
сидел, углубившись
в чтение календаря, как вдруг передо мной, словно из-под земли, вырос неизвестный мужчина (надо сказать, что с тех пор, как произошло мое вступление на путь благонамеренности, я держу двери
своей квартиры открытыми, чтоб"гость"прямо мог войти
в мой
кабинет и убедиться
в моей невинности).
А Иудушка между тем
сидит запершись у себя
в кабинете и мечтает. Ему еще лучше, что на дворе свежее сделалось; дождь, без устали дребезжащий
в окна его
кабинета, наводит на него полудремоту,
в которой еще свободнее, шире развертывается его фантазия. Он представляет себя невидимкою и
в этом виде мысленно инспектирует
свои владения,
в сопровождении старого Ильи, который еще при папеньке, Владимире Михайловиче, старостой служил и давным-давно на кладбище схоронен.
—
Сидим с Саввой
в директорском
кабинете в отцовском кресле. Посмотрел
в напечатанном списке членов
свою фамилию и говорит: «Очень, очень-с хорошо-с… очень-с рад-с… успеха желаю-с…» Я ему о тысяче рублей заимообразно… Как кипятком его ошпарил! Он откинулся к спинке кресла, поднял обе руки против головы, ладонями наружу, как на иконах молящихся святых изображают, закатив вверх
свои калмыцкие глаза, и елейно зашептал...
Он умер
в конце 60-х годов столетним стариком, ни у кого не бывал и никого, кроме моего отца и помещика Межакова,
своего друга, охотника и собачника, не принимал у себя, и все время читал старые книги,
сидя в своем кресле
в кабинете.
О Татьяне изредка доходили вести; он знал, что она вместе с
своею теткой поселилась
в своем именьице, верстах
в двухстах от него, живет тихо, мало выезжает и почти не принимает гостей, — а впрочем, покойна и здорова. Вот однажды
в прекрасный майский день
сидел он у себя
в кабинете и безучастно перелистывал последний нумер петербургского журнала; слуга вошел к нему и доложил о приезде старика-дяди.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с
своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать
в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его
в кабинет к князю, где
в то время
сидела и Елена.